Родословная Разгильдеевых

   Проходят годы детства, юности... Пленительный образ тетушки всегда со мной, и ее духовное влияние оставляет следы на все события моей жизни. Некоторые черты ее характера опоэтизированы Пушкиным в его Татьяне: - Данному слову верность на всю жизнь. Ей было 16 лет, когда она стала невестой моего будущего дяди. Семья жила в Екатеринбурге. Широкое развитие горного дела на Урале делало этот город очень богатым. Отец ее, как начальник, имел гостеприимно открытый дом. Балам, домашним спектаклям отдавалось вечернее время, и молодежь могла веселиться. Мою тетушку в обществе называли "очаровательной", у нее было много поклонников. В числе их были те четверо молодых людей, которые, бывая в ее семье, очень серьезно ее полюбили. В те времена полагалось сначала просить разрешение у родителей, а затем уже делать предложение молодой девушке. Тетушка, не без колебания, каждому из них отказала, хотя один из них ей был чрезвычайно привлекателен по своим душевным качествам. Она считала себя не вправе нарушить данное слово тому, чьей женой она обещала быть. В этой обыденной истории для меня было любопытно то, что она на всю жизнь сохранила с ними дружеские, прекрасные отношения.

    Я с удовольствием читала письма, бережно ею хранимые. Они были, как бы, фотографией благородных мыслей и чувств поколения, уже исчезнувшего в небытии.

    Спустя несколько лет дядя получил место в Сибири на Нерчинских Заводах, где заводской труд исполнялся приговоренными к каторге. Дядя был суровый начальник, и участь каторжан была тяжела. Тетушка горячо стремилась, всеми возможными способами, облегчать их положение, уменьшать наказания и, вообще, влиянием доброго участия смягчать их озлобленность и поднимать надежду на лучшее будущее.

    Через некоторое время тетя и дядя проводили лето у себя в имении и в одно утро пошли посмотреть назревающие хлеба. Когда вышли за пределы усадьбы и вошли в лес, тетя вдруг увидала за деревом притаившегося человека в одежде каторжанина. В руке он держал нож, выхваченный из-за пояса: он хотел броситься на дядю. Тетушка, замирая от ужаса, невольно опустилась на колени и закричала: "Не убивай, не убивай, Христа вспомни". Тогда бродяга быстро сказал: "Не для Христа, а для тебя, милосердная барыня", и, круто повернувшись, убежал. Этот случай произвел большое впечатление на дядю.

   Тетя, как это было и при бабушке, любила лечить крестьян. В ее кабинете стоял шкаф с лечебными книгами и лекарственными средствами. Каждое утро она приготовляла несложные лекарства для несложных болезней, и к ней приходили крестьянки. Я помню отрывки таких разговоров: "Второй день все Васютка кричит надрывным криком. Вчера в церкви свечу ставила Пресвятой Богородице, чтобы Она на свои ручки приняла младенчика, тогда бы он и успокоился. Да, видно, не хочет. У меня моченьки нет слышать его крик". Тетушка, забрав все необходимое, спешно уходила в деревню.
    У нее был свой способ лечения желудочных заболеваний. Она находила его простейшим и удобным в бедной обстановке. Больного ребенка, лежащего в постели, мать обкладывала горячими, вынутыми из печи, хлебами и закрывала одеялом. Хорошо согретому ребенку становилось лучше. Был у нее и иной прием лечения. Он назывался "психическим" воздействием на улучшение самочувствия больного. Орудием был ящик радостей. Он всегда был наполнен различными предметами, вызывающими интерес и приятное удивление детей. Вещи, наиболее нравящиеся, дарились, и часы, проведенные в этих радостных ощущениях, конечно, подвигали выздоровление.

    Звали тетю и к родильницам. Посланная говорила: "Барыня, рассуди, как быть? Агафья уже третий день не в силах разродиться, ее уже на полотенца подвешивали, и живот мяли, ничто не выходит". Старуха мать голосит, что дочка "обмерла". Тетя немедленно посылала нарочного в город за акушеркой. Но не всегда такие случаи обходились благополучно. Иногда женщину, находящуюся только в глубоком обморочном состоянии хоронили.

Припоминаю маленькое происшествие, также характеризующее тетушку. Когда тетушке было 20 лет, в деревне была свадьба. Она послала щедрые подарки, и молодые пришли ее благодарить и стали кланяться ей в ноги. Она наклонилась, желая их поднять. Тогда молодой, вставая, нечаянно ударил ей головой в подбородок, и так сильно, что вышиб ей три зуба. Льющаяся кровь и слезы не помешали ей отпустить их ласково. Вообще, никто и никогда не видел ее ни раздраженной, ни сердящейся. Для всех она была олицетворением кротости. В конце концов, добрые отношения между прежними господами и крестьянством выразились в яркой добросовестности. В 1922 году, живя уже в Риме, я получила письмо от племянницы. Она и брат ее, после смерти наших близких, жили одиноко в Елизаветинке и занимались хозяйством. В один из дней они поехали в гости к знакомым, в восьми верстах расстояния. Через несколько часов прискакал верховой сказать, что дом горит: подожгли. Взволнованные и огорченные, они спешили вернуться домой, предполагая, что все старинное, все любимое погибло. И, к их удивлению, подъезжая к дому, увидели, что пожар прекратился, а бережно вынесенные мебель, рояль, фамильные портреты, картины, зеркала в порядке расставлены перед балконом и по аллеям сада. Ожидавшие их крестьянки быстро рассказали, что их солдаты, вернувшиеся с войны, ворчат и на всех злобятся и тут же наметили сжечь господский дом, а добро их растаскать по избам. Матери и жены препятствовали, но сегодня они тайно нанесли дров и сучьев и подожгли угловую комнату. "Мы, как только увидели дым, всей гурьбой побежали, одни начали водой заливать огонь, а другие выносили вещи. И ни одной-то серебряной ложечки не пропало у тебя, барышня". Племянница кончает письмо сообщением, что ввиду общего возбуждения, они все-таки решили переехать в город. К моему великому горю, я о дальнейшей их судьбе ничего не знаю.

 

    Мне грустно расставаться с тетей, мать мне заменившей. Из глубин память я вызвала ее образ, но сознаю, что слишком слабо воспроизвела его. Вообще, я чувствую себя виноватой. В молодости я была слишком небрежна к рассказам тогда еще живых людей, помнящих моих родных, еще более была невнимательна к семейным бумагам. В них с документальной точностью сохранилась история нескольких поколений. Она была поучительна и интересна. Со времен Екатерины мои деды принимали участие в горном производстве на Урале и за усердную службу награждались чинами.

Помню, что один из них был назначен первым директором Горного института в Петербурге. Фамильные портреты, с лентами, звездами и другими орденами, вероятно, поражали мое детское воображение, и теперь, как это ни странно, иногда мелькают у меня в памяти. Но не этими внешними успехами я дорожу, они, как пыль, рассеялись во времени, а преемственно, из поколения в поколение накопленными духовными свойствами ума, энергии, сознательной честности в исполнении жизненного долга перед Родиной и семьей, и определенным качеством фамильной доброты, которая для меня так ярко выражена в лицах моего отца и тети.

Между прочим, я имела тетрадь сшитых писем дедушки и бабушки, написанных на толстой синей бумаге гусиным пером. Я ее хранила до революции. Словами любви и выражением нежнейшей привязанности дышали эти страницы, посланные во временной служебной поездке. Мои родители, после свадьбы, приехали в имение, и все родные отца, радуясь их счастью,
старались сделать их жизнь наиболее приятной. Но мать не полюбила семьи мужа. И, через несколько лет, когда уже были дети, начала выражать свое недовольство всем окружающим и осуждала весь строй их жизни. Она не создала себе мира материнских радостей. Сама она выросла без матери, среди чужих людей, и не понимала нежных дружеских отношений между членами семьи. Она, не стесняясь, говорила: "Наскучила мне эта ваша добродетель, и добродетель на каждом шагу, надоели эти вечные будни. Я хочу праздничных ощущений, шума, веселья", и требовала исполнения ее желаний, и начались продолжительные ее отъезды. Мать была полна самообожания. Она любила повторять: "Prenez – moi telle que je suis"… Отец очень страдал но не мог не жалеть ее, зная, что в ее натуре есть и прекрасные черты, и лишь она портит свою жизнь легкомысленным отношением к ней. Чем дальше, тем больше разрасталось общее горе, так как она вносила в жизнь моральные и денежные осложнения. Отец не выдержал огорчений и вскоре умер от чахотки.

    Я часто слышала осуждения его доброты, его снисходительности, но я, в годах старости, думаю: нет виноватых, есть только несчастные, и они уже приняли многие муки в земной жизни, а так как каждая человеческая душа на счету у Господа, то и будет произведен над ней Суд Божий, а суд человеческий затемнен непониманием и, быть может, только в момент смерти прорежется светом. Мог ли отец быть недобрым, когда по наследству и по личному получению любви в родной семье, вся его душа была проникнута добротою. Могла ли мать моя не быть злою, когда, с младенчества, была обеднена добрым участием. В холоде и обидах проходило ее детство.

    Моя тетя не имела детей, и еще до смерти моего отца взяла дочь умершей своей сестры. После смерти своего мужа, когда ее племянница была уже за мужем, тетя нежно полюбила ее детей и жила с ними. Спустя несколько лет у мужа ее племянницы были большие служебные неприятности. Тогда тетя, боясь, что все случившееся расстроит счастье всей семьи, отдала все свои деньги, всю свою земельную собственность в полное распоряжение мужа своей племянницы. Быть может, впоследствии, когда вся обстановка жизни более выяснилась, этот великодушный акт принес ей некоторое разочарование. Она убедилась, что не может широко помогать тем, кого она тоже любила, и к кому ее сердце влекло и, конечно, этим втайне огорчалась. До конца жизни очень религиозная, всегда много читающая, она была интересна возвышенным образом мыслей в своих беседах и отношениях к людям и на всех, входящих с ней в общение, невольно оказывала благотворное влияние; и, несмотря на то, что была воспитана эпохой крепостничества и владела крестьянскими "душами" в земном, физическом их существовании, она своей личной гуманностью давала полную свободу их "духу" и была любима до конца жизни бывшими крепостными. Тогда еще богобоязненность, честный быт и другие добрые качества крепко держались в старом крестьянстве.

    Мое отрочество было безмятежно: меня любили, я любила. Обо мне заботились, житейских дел я не знала и вся жила в
ощущениях своего счастливого я. Моя юность, вначале, тоже была безоблачной, но в конце ее уже вошли некоторые осложнения общественного характера. В семейной жизни счастье укреплялось детьми, нашими четырьмя солнышками, пятое померкло, и ласки его детской прелести я имела только одиннадцать месяцев. Они светили и грели меня горячими лучами своей любви. И, сверх сего, я шла рядом с человеком, чистота и честность которого сотворили память его душе. Никогда не перестанет тосковать сердце от разлуки с родными. Это та печаль, которая, лишь когда сплю, меня покидает, а, может быть, скорбные ощущения души есть ее спутники в старости. Как печально отживать любимых, как тяжка эта невозможность, хотя бы на миг, вернуть их, чтобы сказать недосказанное, объяснить непонятое, попросить прошения и еще раз насладиться их присутствием. Смерть ставит непреодолимую преграду. Как трудно свыкнуться с исчезновением родного существа из круга нашей жизни. Часто горькие раскаяния преследуют нас: все ли делали, чтобы пребывание его среди нас было счастливым.

    Я глубоко верю, что наши умершие, любимые нами на земле, молятся за нас, и мне всегда казалось, что надвигающиеся несчастья отступали от нас заступничеством драгоценных усопших.

    Успею ли я закончить воспоминания? Ведь, образы родных во всей целостности их жизни непотухающими огоньками будут светить следующим поколениям в горькие часы всяких испытаний и с большим разумением прошлого научат их, с терпением и прощением принимать настоящее.

    Теперь осталась только около меня одна драгоценность – моя дочь. Все это сохраняется на страницах семейной хроники.

    Но как бесконечно грустно, что все это прекрасное уже в прошлом. Но вся сила не во мне, а в Тебе, Господи. Как укажешь, так и будет.

    Оставшимся на земле, остается вера в другую жизнь бесконечную – блаженство вмещающую.

 

Елизавета Петровна Калачева.

Париж, 1940.

​